Юрий Штапаков – ТАБУ читать ~3 мин.

Творчество Юрия Штапакова отличается особым свойством – ставкой не на результат, как в Петербурге привыкли, а на процесс, по-бергсоновски – на длительность. Такая деятельность нужна самому автору: нескончаемый акт осознания себя художником и трансляции этого окружающим. Иными словами, произведения Штапакова без автора не раскрывают значительной доли своей харизмы, теряют перформартивную перспективу. Иссыхая, они открывают сумеречные миры в стиле романов Достоевского, извивы души, мечущейся между экстатическим восторгом клептомана и самобичеванием грешника, честолюбием и уничижением. Путь художника предстаёт как мука; в нём нет ничего весёлого и лёгкого: мучительный эрос, сдавленный танатос, и нескончаемая маета солдата, изнывающего на посту от скуки и режущего ножом на притолоке «дмб 81».

Следы человеческих историй – самый мощный триггер, запускающий машину творчества как в жизни, так и в искусстве. Протертости, пятна, отметины, отпечатки /отсюда любовь к печатной графике и археологии/ – таковы материалы и соавторы Юрия Штапакова. Самоотверженно бросаясь в омут своей и коллективной памяти, художнику удаётся разглядеть среди напластований искру, и затеплить от неё огонёк искусства с тщанием и любовью. Вещь, попавшая в руки Штапакова, выйдет другой или не выйдет вообще: законсервируется, замрёт, как муха в янтаре, как опрошенный свидетель эпохи.

Советская визуальность вплетена в штапаковскую поэтику ещё со времён работы художником в универмаге «Юбилейный». Рутина, свойственная этому роду деятельности, не превратилась, как у Кабакова, в концептуальный приём, но постоянно реализуется как повторяющаяся постмодернистская игра. Искусство, готовое упроститься до распознаваемого значка, трафарет кумира, стандартная шильда, текст, пробитый на металической поверхности; воспоминание об советской Атлантиде, оставившей после себя культ маниакальной нумерации, бухгалтерии, книг учёта, удостоверений, грамот и целого мира маленького человека, лишённого всего материального, кроме почётных знаков и пустых бутылок.

Пётр Белый

В романе «Котлован» Андрей Платонов кратко и точно описал художественный метод, которым годы спустя, стал пользоваться Юрий Штапаков. «Умерший, палый лист лежал рядом с головою Вощева, его принёс ветер с дальнего дерева, и теперь этому листу предстояло смирение в земле. Вощев подобрал отсохший лист и спрятал его в тайное отделение мешка, где он сберегал всякие предметы несчастья и безвестности. «Ты не имел смысла жизни, – со скупостью сочувствия полагал Вощев, – лежи здесь, я узнаю, за что ты жил и погиб. Раз ты никому не нужен и валяешься среди всего мира, то я тебя буду хранить и помнить».

Щепочки, досочки, сучочки, истлевшие холсты безымянных авторов, старьё и рухлядь всех мастей, от античных черепков до рекламных плакатов из 90-х – те самые «предметы несчастья и безвестности», с которыми художник чувствует связь, собирает, складирует, любуется, всматривается. Как медиум, взявший в руки вещь покойного, вступает с ним в контакт и позволяет говорить через себя, Штапаков, перекладывая свои сокровища, иногда даёт им голос, прозревает в них желание высказаться.

Призрачный шепоток доносит разные звуки: от солёной остроты до сдавленных проклятий жертв репрессий, от гривуазных анекдотов до заунывного перечня утрат, от ламбады до блокадного метронома. Этот разброс смущает: как будто художник не может найти свою тему и с одинаковым рвением мечется между любыми случайными идеями и образами. Смущаться не нужно – навигатор Штапакова не подводит. Его память действительно уравнивает «Илиаду» и детский похабный стишок, портрет умершего приятеля, знаменитого писателя, советской певицы или живой собутыльницы. Все они одинаково подвержены ходу времени, все нуждаются в том, чтобы их хранили и помнили.

Александр Дашевский