«Я чувствовала разлад в моём сознании» Эмили Дикинсон читать ~7 мин.

СтихотворениеЭмили Дикинсон, отражающее её пожизненное увлечение исследованием изматывающих моментов крайнего эмоционального накала, передаёт ощущение беспомощности, когда разум борется за осознание после такого момента.

Опубликованное в 1890 году как часть первого посмертного сборника её поэзии (Дикинсон редко добивалась публикации своих эксцентричных и идиосинкразических стихов при жизни), стихотворение №937 фиксирует дезориентирующий момент сразу после того, как неожиданная и непредвиденная эмоциональная интенсивность разрушила способность мозга понять последствия такого воздействия.

Как и многие другие стихи Дикинсон, это стихотворение показывает тщетность объяснений, недостаточность проницательности и иронию в притязаниях интеллекта контролировать античную игру сердца. Поскольку биография Дикинсон занимает столь большое место в её творчестве и поскольку её стали изображать как Великого Затворника Америки, вечно депрессивного, неизлечимо меланхоличного, всегда граничащего с душевным расстройством, стихотворение №937 часто читают как хронику душевного расстройства, борьбы интеллекта за принятие смерти или боли одиночества.

Однако сам текст открывает гораздо более широкие и светлые горизонты интерпретации: Стихотворение в равной степени посвящено как радости потрясающего восхода солнца, так и пониманию неизбежности смертности, как роскошному моменту влюблённости, так и борьбе за то, чтобы пережить агонию разлуки.

Биография поэта

Эмили Элизабет Дикинсон родилась 10 декабря 1830 года в Амхерсте, штат Массачусетс, тогда, как и сейчас, тихом университетском городке, её отец был успешным адвокатом и попечителем Амхерстского колледжа. Уже в начале учёбы в Академии Амхерста, своего рода подготовительной школе, Дикинсон оказалась заядлым и нетрадиционным читателем, увлечённым как христианскими богословскими трудами, так и передовыми теоретическими работами в области новых наук, как метафизическими поэтами английского Возрождения, так и провокационными эссе новой школы американских трансценденталистов.

В 1847 году Дикинсон недолго училась в женской семинарии Маунт-Холиок, ныне колледж Маунт-Холиок, а затем вернулась домой в Амхерст. Не будучи замужем, Дикинсон, от природы застенчивая, вела тихий образ жизни, редко выходя из дома, но поддерживала активную переписку с близкими друзьями, младшими братом и сестрой, помогая при этом вести суматошное светское расписание своего отца.

К 1850 году Дикинсон начала сочинять оригинальные стихи. Увлечённая процессом, посредством которого интеллект формирует эмоциональный опыт, используя метафоры, Дикинсон усердно работала над созданием поэтических строк, радикально отличающихся от поэзии её эпохи. Она сократила поэтические строки до минимализма, изменила грамматическое употребление слов, создала индивидуальный стиль пунктуации и капитализации, а также переработала нежные ритмы протестантских гимнов, которые она слушала с детства.

Ее поэзия часто отражала её личную жизнь. Действительно, она стала пионером того, что через несколько поколений после её смерти станет одной из основных школ американской поэзии – интроспективной исповедальной поэзии. Ее стихи, столь индивидуальные в своих тематических исследованиях динамики любви и потери, провокационной реальности смерти и трудной борьбы за цель, и столь радикальные в своей формальной структуре, редко находили заинтересованного издателя. Поэтому на протяжении десятилетий Дикинсон делилась своими стихами с несколькими близкими друзьями, чьим мнением она дорожила, а в остальное время тщательно собирала свои стихи, никогда не озаглавливала их и редко датировала, в пачки, любовно перевязанные лентой и хранившиеся в коробках под кроватью в её доме в Амхерсте.

К моменту её смерти количество её стихов превысило 1700. Те немногие стихи, которые она посылала для публикации, страдали от рук назойливых редакторов, которые слишком быстро пытались сделать её эксцентричные стихи более обычными, менее поразительными.

После смерти Дикинсон в мае 1886 года, в возрасте всего 55 лет, её семья обнаружила архив её поэзии и начала публиковать её стихи под все возрастающие одобрительные отзывы критиков. Однако полный том её стихов появился лишь спустя почти 75 лет после её смерти. Ее простая могила, белое надгробие с надписью «Эмили Дикинсон отозвалась», стала чем-то вроде места паломничества для многих поколений посетителей, что свидетельствует о её привилегированном месте в литературном пантеоне Америки.

Учитывая склонность Эмили Дикинсон к проверке провокационной логики парадокса, стихотворение 937 начинается тихо, спокойно, с того, что в её мозг впивается не что иное, как размашистый тесак. “Я почувствовала расщепление в своём сознании, как будто мой мозг раскололся”.

Очевидно, что это метафора, в которой поэт пытается найти слова, чтобы выразить эмоциональный момент, который кажется недоступным для интеллекта. Пережитое ощущается как топор, расколовший её мозг, что говорит о неспособности интеллекта понять то, что только что произошло, что может быть предложено только с помощью метафоры.

Метафора – топор, раскалывающий мозг, – явно недоступна пониманию обычного читателя: кто знает, как на самом деле ощущается такой насильственный акт, ведь он угрожает самому выживанию жертвы? Здесь поэт пережил ранение, которое, кажется, делает ироничной идею восстановления. Кто полностью восстанавливается после удара топором в мозг?

Метафора предполагает поэта, находящегося в крайней точке своих эмоций. Это не просто очередной грустный день с блюзом. Это не мимолётная тревога. То, что произошло (а стихотворение никогда не даёт чёткого определения этому переживанию), необратимо и незабываемо. Поэт никогда конкретно не описывает природу переживания, за исключением того, что это непроизвольная вещь, чувство, которое никогда не искалось, не ожидалось и которое невозможно предвидеть. Действительно, действие поэмы происходит в спокойной тишине после пережитого момента, когда разум отшатывается от внезапного и неопровержимого откровения своей неспособности понять.

В этот последующий момент, пытаясь учесть глубину и масштаб эмоционального переживания, поэт вводит свою вторую метафору: швея, мужественно (и тщетно) пытающаяся собрать воедино разорванные куски ткани. Усилия героические, потому что тщетные – “Я пыталась сопоставить их, шов за швом, но не могла заставить их сойтись”. Поэт приходит к пониманию того, что случившееся, каким бы ни был опыт, не является чем-то, от чего легко уйти, что легко забыть. Влияние этого события таково, что само её восприятие своей жизни и её развития уже никогда не будет прежним.

Шов, если следовать её метафоре, всегда будет виден, и порванная ткань никогда не будет целой. Ничто здесь не говорит о том, что необратимый характер опыта, который не поддаётся логическому определению и тем более пониманию интеллекта, обязательно является негативным. Любое количество других великолепных переживаний – влюблённость, проба новой кухни, знакомство с другом, наслаждение новым музыкальным произведением или открытие нового стихотворения, наслаждение днём на природе – могут быть зарегистрированы таким образом, что обещают, что они никогда не будут полностью забыты.

Вторая строфа размышляет о долгосрочном воздействии опыта, вводя третью метафору: вязание; в частности, как трудно перемотать клубок пряжи. Поэт признается, что после тектонического опыта само интеллектуальное мышление, тщательная и точная увязка причинно-следственных связей, обеспечивающая комфорт и уверенность, кажется, рушится от собственной иронии. Поэт пытается совершить простейший акт интеллектуального мышления – «присоединить» одну мысль “к мысли предыдущей”.

Интеллект здесь может зайти так далеко, что ему придётся признать свои границы. Оправившись от последствий этого опыта, поэт обнаруживает, что внезапно ничто не имеет такого ясного и аккуратного смысла. Сама последовательность распуталась, как распутываются клубки пряжи при вязании, её невозможно восстановить, невозможно заново сплести. Вторая строфа воссоздаёт головокружительное чувство внезапной дезориентации, ощущение внезапной абсолютной потери, уязвимости и беспомощности.

Пытаясь приспособиться к сейсмическому горю или радости, поэт остаётся неожиданно незащищённым, потеряв успокаивающую безопасность логики и уверенность в объяснении. В конечном счёте, больной раком, оцепеневший от смертельного прогноза, и человек, наконец-то влюбившийся, одинаково беспомощны.

На этом стихотворение заканчивается, поэт ясно видит, что ясность взгляда – не то же самое, что понимание, что чем больше она пытается понять, что только что произошло, тем меньше она сможет понять, что только что произошло.